Там дальше

by caory

Рецензия на фильм "Антон тут рядом"

Расскажи мне, о чем твое горе, я приму твою боль, как свою

Сплин. «Звери»

Люди посмотрели. Люди поняли. Люди написали десятки рецензий на фильм. Люди создали благотворительные фонды. Люди собрались на «Закрытом показе»: обсудили, осудили друг друга, поставили проблему, отправили смс на короткий номер. Прошло пять лет: в интернетах нет информации, как там Антон сейчас. А был ли мальчик, писавший, что «люди конечные, люди летают»? Был мальчик — стал символ. Символ бесконечности — усилий, разговоров, благих намерений. Стремлений выпустить искусство на улицы, заставить его влиять на жизнь посредством коротких номеров… Но где же Антон сейчас? Тут рядом? Люди молчат.

Фильм начинается как обычный телевизионный благопроект. Стандартный прием персонализации: сейчас будет мальчик, которому нужна помощь, приготовьтесь сочувствовать. Потом появился намек на журналистское расследование, и ад госучреждений тоскливо задышал в экран перспективой вечного заточения в зарешеченных комнатах с белым потолком. Но без права на надежду может быть только игровое кино, в документальном кино «про жизнь» надежду необходимо прописывать, как лекарство. Чтобы жить не расхотелось. И автор вошла в фильм сама. Как зеркало, в котором все это отразится — и неприкаянный Антон, которому нигде нет места, и уродливая система социально-медикаментозной поддержки, и множество случайных людей, которые говорят, оправдываются, колют дрова, пьют чай, едят суп, лохматятся — и становятся лишь невзрачным фоном для. И уже неважно, что вводить в повествование себя — с точки зрения документалистики непрофессионально (ибо жизнь надо отображать отстраненно и объективно). Шаблон рвется с красивым треском, а иначе зритель не сможет примерить на себя и образ Антона, и переживания героини, и монокль телевизионного объектива вместо розовых очков благополучной реальности. Не пытайтесь повторять этот прием, иначе разрыв шаблона станет таким же шаблоном. Отдайте должное смелости автора: она разделила с героем его судьбу, приняла в ней участие, вынесла на всеобщее обсуждение. Кино получилось: живое, неодномерное, шершавое, словно наждачкой бередящее душу ощущением своей постыдной невовлеченности. Люди пишут смс, люди довольны собой.

Так воспитывается сострадание, так учат любить ближних своих. Потому что надо, а вовсе не потому, что хочется. Однако автор совершенно честна в стремлении помочь Антону, помочь всем «не таким» и «не от мира сего», которые бродят по улицам, нечленораздельно мыча и не умея наладить контакта с недружелюбным и даже опасным миром. Зрители могут пойти дальше и оптом раздать приговоры: не проникся — сухарь, не помог — сволочь. Среднестатистическая реакция на фильм просто обязана укладываться в рамки «уместной эмоции», совсем по Эрвину Гоффману; а сам Антон становится универсальным мерилом уровня эмпатии в крови, человечности в людях. И уже неизвестно, ставила ли это целью Любовь Аркус: оказавшись социальным явлением, кино переросло и автора, и героя, поставив перед нами задачи общечеловеческого масштаба — сломать кривую Систему, «сломать» общественное сознание, заставить его воспринимать «иных» если не как равных, то хотя бы как живых и настоящих людей. А возможно ли это? Государственная система — ржавая тугая машина, в которой сигнал от ушибленного хвоста к головному мозгу идет десятилетиями. За рулем ее сидят люди, которые не рубят дров, не доят коров, не нуждаются, не голодают. Не живут в обшарпанных многоэтажках с отклеивающимися обоями. Не лечатся у Кащенко с его кащеевым аскетизмом. У них на руках умирающая экономика и родные дети, которых надо обеспечить образованием, жильем, работой. Им попросту некогда спасать чужих детей чужих умирающих матерей.

Остается общество. То самое, которому недавно пеняли, что оно куда больше думает о проблемах своего материального благосостояния (выживания?), чем гордится родиной. Готово ли общество решить проблемы аутистов? Брать ответственность за их судьбу. Не отводить глаз. Помогать. Любить… Любить — самое трудное, но это единственное, что нужно Антону. Камера, направленная на него, тоже честна, даже честнее автора, потому что в ней нет ни капли сентиментальности, ни капли личного опыта. Камера — молчаливый свидетель внутренней жизни героя, и она видит: когда Антона любят — он живет, и живет только тогда. Говорит, улыбается, раскрывает объятия, рисует зеленые, синие, черные круги, не слишком охотно выводит буквы. Теряя любовь, Антон утрачивает связь с реальностью, распадается на фрагменты, на полуосознанные движения, звуки, жесты. Перед камерой он раскрывается, плачет, просто входит в кадр, садится и смотрит в объектив. Смотрит в нас. Но нам не дано узнать, что он видит на самом деле, каков этот мир глазами героя. То, семилетней давности, сочинение — это набор действий каких-то усредненных суетливых людей. Они непрестанно говорят, едят, пьют, выходят, бегают. Терпят. Они не чувствуют, не любят, не создают. Мы никогда не поймем, что чувствует сам Антон, как другие люди никогда не поймут нас до конца, без остатка, желательно даже без слов. Все, у нас что есть — только наш личный опыт, только взгляд изнутри. Из тесной клетки души, из другой вселенной.

Кто-то называл фильм кинематографическим чудом, кто-то говорил, что мальчик судит нас Страшным судом. По задумке автора картина просто игра в отражения: вглядись в другого человека — и узнай себя, свои страхи, свое желание убежать от мира, от надоедливых людей, которые все время выходят и уходят, пьют и едят, а еще иногда летают и снимают на камеру, но никак не могут полюбить и принять нашу боль, как свою. Не выйдет. Вырвав из статистики одного человека (даже светлого мальчика Антона), ее не изменить. От беспощадного глаза камеры не укрылись другие: люди в клинике, люди в деревне, люди на улицах. Испуганные, затравленные, безучастные, что-то бормочущие, раскачивающиеся на скрипучих больничных кроватях, промелькнувшие и слившиеся с фоном фильма, оставшись безымянными статистами в чужой истории. Никто не остановился и не снял про них кино. Их не перестали накачивать лекарствами и запирать от общества за решетчатыми окнами. Потому что запирать проще, чем любить. Видеть в людях людей, быть внимательным хотя бы в той мере, на которую ты, лично ты, способен — возможно. Но невозможно заставить полюбить. Невозможно сломать систему, которая не желает ломаться; невозможно спасти всех, хотя пытаться, конечно, надо. И невозможно разорвать этот круг беспросветного, тягостного одиночества в толпе. Там дальше есть люди, которые ходят, говорят, терпят, пишут рецензии, снимают кино. Мы все «тут рядом», но каждый из нас — иной для другого человека, неразрешимая загадка, вещь в себе. Никому не дано увидеть мир нашими глазами. Никогда.

P. S. В сентябре в моем городе пропал парень-аутист. Белая рубашка, черные, джинсы, не может говорить. Видели, как он ходил по городу, искали с собаками, объявляли вознаграждение. Прошло четыре месяца, парня так и не нашли. Люди конечные.