Kim Newman
Рецензия на фильм "Полное затмение"
Париж, век XIX. Поэзия Франции, эта изнеженная барышня, зефирно-белая, кисейная, втоптана в грязь Монмартра аккуратными ножками юного Рембо, и им же — дальше — скинута коротать лавандовые вечера к «Искательницам вшей», умывать слезами и восторженной слюной ноги «Сидящих» бродяг и бедняков. Закатное небо, липкие простыни, холодное безумие и дымка осеннего вечера, в котором стыдливо растворились покрытые трещинами старые кварталы, влечение и смерть — но начинается «Полное затмение» как заурядная, хоть и обрисованная ренуаровской привлекательностью картинка в рельефном багете, как очередной костюмированный монолог длиною в несколько часов. Поль Верлен приглашает в письме шестнадцатилетнего Артюра Рембо, но только чувства расставляют все по своим местам, и уже отчаянным пророком нового времени видит его Поль — то ли первым, то ли последним, но от того лишь сильнее желанным, печальным и невозвратным, словно вчерашний осенний день. Только уродство непредсказуемо, и абсентные глаза Верлена, поддернутые пропитой влагой и сожалением, не исчезнут до самого конца. Но красота, красота по-прежнему предельна, как и то солнце, что сливается и с вечностью, и с волнами, и бледный изгиб бедра на алом одеяле… ладно, хватит.
Одержимость — чистый лист, на котором удобно писать все, что угодно: были бы чернила и остро перо. Молоды и прекрасны если и не оба, то точно первая половина творческого дуэта ДиКаприо-Льюис, а близкая польской постановщице Агнешке Холланд тема одиночества, нетерпимости, несовместимости и прочих «не» состояний обретает в этом фильме совершенно новое лицо. Фильмы о великих — задача всегда искусительная и опасная, ведь пестрая реклама и утомительный кордебалет вокруг уже не нужны, весь мир знает эти имена, весь мир ждет, затаив дыхание. Его любопытство, его жадность уже в твоих руках, режиссер, так что остается лишь правильно им распорядиться, сыграв своим телом на их нервах. Но размышляя над тем, что, собственно, такое холландовские Верлен и Рембо, осознаешь, что дело не в весьма недвусмысленном, прозрачном ответе, а в визуальном ряде, который сам по себе плод воспаленной фантазии, по крайне мере, трех человека — режиссера, оператора и художника. Это пульсирующая внутри поэтов красота на гране нервного срыва, злая, больная, и единственно уместная импрессионистская эстетика кадра. Бледные, сине-коричневые мазки, хмурость осени — герои будто сошли с картин Моне или Дега, выделяясь посреди темноватых комнат объемными силуэтами. Это все прекрасно, замечательно, но если задать тривиальный вопрос «зачем все случилось», то ответ найдешь лишь где-то у подножья витиеватой смысловой лестницы.
Плотью началось, плотью закончилось — и кажется абсолютно неважным как сильно любит Агнешке своих героев, и то ли их, то ли свою подавленную зацикленность на чувстве великом и всепоглощающем, только явно уходящем в плоскость тела. Но оператор Арванитис точно любит их, и в этом, скорее всего, причина магнетической притягательности фильма. Он любит красивую ладонь Рембо, простреленную в пьяном угаре Верленом, и на которую сам enfant terrible смотрит с невыразимым ужасом на ставшем еще более прелестным лице. Любит соблазнительную наготу прекрасного юноши, даже по-своему наслаждается отталкивающей слабостью зрелой верленовской фигуры. Любит — и изящно раскидывает символы-образы-очертания по всему полотну, задерживая взгляд на окровавленной пуле, с трудом выходящей из изуродованной раны, на высушенном лице, на пятнах от ампутированной ноги, на розоватых занавесях в полночном бреду. Увы, лишь поэтичности и поэтам места уже не находится.
Отчасти забавно, что ожидаемая история об удивительной жизни творческих людей буквально-таки с французской элегантностью прощается с биографическими деталями, при этом формально следуя им чуть ли не дословно, и литературностью, сохранив из реальных писем Верлена и Рембо разве что выматывающе-пассивное ожидание неминуемой развязки. Это история о любовниках, о запретных чувствах, о давнем как мир конфликте души и тела, об обоюдоострой надежде, ставшей для двоих чем-то вроде наркотика, это история о людях — но едва ли о гении, который, оказывается, вполне совместим со злодейством, пороком и мелкими дурными выходками. Уайльд заинтересованно приподнимает бровь, следя как дерзкий Артюр кидает к ногам Поля свою одежду, а Бальзак прогуливается неподалеку — ведь было же что-то и об ограниченной буржуазии и мадемуазелях, у которых кроме аппетитных форм и папенькиного состояния нет ничего за душой. Стихи текут вне времени, сливаясь с шумом ветра и приливов, двое мужчин сплетаются в объятиях, а намеренно ли, случайно ли отказавшаяся от литературной преамбулы Холланд передает всю ответственность в руки актеров. И они играют, заполняя собой все сюжетные пустоты, всю невыносимую тяжесть бытия, которое слишком, до тошноты реалистично, препарируют своих героев и играют на плотской жажде с кажущейся легкостью флейтистов. Да, это мастерство, которое не спрячешь под калейдоскопом расставаний-слез-встреч, чистый искус молодого ДиКаприо и губительная слабость Тьюлиса, разрастающаяся в конце до совершеннейшой дряни. Давний философский конфликт духовного и земного приобретает дополнительные измерения — Поль Верлен, на прямой вопрос любовника ответивший, что предпочтет не душу, сразу же его и лишается, ведь Рембо устремлен за границы разумного и возможного, и хотя в финале географически теряется вроде бы на просторах Африки, но на самом деле обретает себя там, где солнце встречается с горизонтом над океаном. Cherchez l`homme…
Фильм, выйди он ближе к настоящему, не смог бы завлечь ничем, кроме классических видов и атмосферы, выверенной талантливым актерским ансамблем, которые отдаются — как это фигурально звучит! — до самого предела, однако еще несколько десятилетий назад он был наречен новой классикой. Но если оставить все чувственное, страстное, невозможное, трепетное и все-таки посостязаться в лестничном остроумии, вспомнив после просмотра что-то кроме нежных губ Леонардо, окровавленных рук и запотевших бокалов, то неизменно столкнешься с главным парадоксом: «Затмению» веришь, веришь безусловно, да только отторжение от увиденного из-за физиологически расписанного адюльтера возникает у одних столь же стремительно, как и обожание у других. Игра на контрасте души и тела, где за душу выдают какую-то математическую величину прочитанных за кадром стихов — это крайне любопытно. Может, стоит поиграть с собственным подсознанием и решить во что мы стремительно влюбляемся, ведь кино — это как округлое бедро юного прелестника: хватит, чтобы возбудить противоестественные желания и недостаточно, чтобы ощутить глубокую привязанность.
Комментариев нет:
Отправить комментарий