Головой о стену

by Эмили Джейн

Рецензия на фильм "Грозовой перевал"

Что вы так убиваетесь? Вы же так не убьетесь.

Экзамен на роль режиссера экранизации «Грозового перевала» Андреа Арнольд проваливает с первых же кадров, сразу, бесповоротно, и, пожалуй, даже не сознавая того, что волей прихотливого монтажа вытянула самый трудный билет. Позади годы совместного взросления маленькой дикарки с вересковых пустошей и мальчишки без роду и имени, не то усыновленного, не то, точно приблудный щенок, подобранного ее отцом. Позади ее непоправимое предательство и его упрямая жестокость, его отъезд, ее брак. Разбитое сердце и неудачные роды увели Кэтрин Эрншо-Линтон досаждать ангелам, и все также несутся над перевалом серые облака, и стучит в окно настырная ветка, и окровавленный лоб Хитклифа снова и снова встречается с каменной кладкой, с грубой древесной корой, отчаянно, безнадежно, самолюбиво и самозабвенно: «Я не могу жить без моей жизни! Не могу жить без моей души!». Эта сцена сама по себе — пробный камень, она как никакая другая позволяет судить о том, удалость ли очередному актеру вжиться в одну из самых сложных ролей, а очередному режиссеру — ухватить то неповторимое сочетание накала эмоций, трагичности обстоятельств и масштаба характеров с предельным бытовым реализмом, которое и одарило роман подлинным бессмертием. Эпизод, точно отпечатки пальцев, хранит память о множественности трактовок: отрешенности Оливье, неистовстве Далтона, кровоточащем отчаянии Файнса, беспросветной мрачности Харди… Дебютант Джеймс Хаусон, все достоинства которого, судя по всему, сводятся к правильному, с точки Арнольд, месту рождения и цвету кожи, силится расшибить себе голову в ритме румбы, вполне аутентично поскуливая от боли в рассеченной брови…

Это фанатичное прислуживание Ее Величеству Аутентичности без понимания того, что настоящие синяки не заменят актеру таланта, а настоящая йоркширская погода/вереск/грязь/каминные щипцы все же менее важны, чем раскрытие характеров героев, насилует и ломает историю. Визуальная сторона картины, бесспорно, сильна: неспешные панорамные планы, полуотстраненный взгляд камеры, подмечающей неровный птичий полет, игру редких солнечных лучей или жестокую красоту цветущего репейника, неготичная готика, достигнутая только натурными съемками, без тени искусственности или манерности. Но, с любовью воспроизведя дорогие героям края, Арнольд оказывается неспособной шагнуть дальше от себя и ближе к ним. В этой выверенной картине, увязшей на полпути между документальностью и арт-хаусностью, не находится места ни гению, ни злу, ни подлинному страданию: они, вероятно, видятся слишком сильными, «неестественными», то ли дело удачно ложащееся на эту нордическую канву равнодушное изуверство, вроде избиения слуг или повешения собак. Не проходит теста на натуральность и сама Эмили Бронте. Все до единой реплики из оригинальной книги ложатся под нож, уступая место невнятным проклятиям и долгому многозначительному молчанию, исподволь растворяющему мотивации поступков, логику развития отношений, даже сам сюжет. В итоге, действия героев приобретают налет высокохудожественной причудливости. Отцы здесь приводят берут в семью незнакомых подростков с мотивацией «а почему бы и нет», чтобы уже через неделю сечь собственных детей за нежелание немедленно возлюбить чужака. Девушки, спустя три реплики после знакомства с новым поклонником, выскакивают за ним под дождь, а после, не просушив волос, бегут под венец. Даже поворотные для истории диалоги порой подменяются ехидным замечанием и провоцирующим флэшбеки вылизыванием царапины на руке.

В сущности, уже сам слоган, присвоенный картине в прокате — «Любовь — это силы природы» — выдает полное непонимание первоисточника. Чувство Кэти и Хитклифа «природно» только в том единственном отношении, что оно неподвластно ни человеческим силам, ни человеческому суду, и разлюбить для них также невозможно, как зубами перегрызть собственное запястье. В остальном это странное родство душ, напротив, болезненно чуждо их естеству, грубой себялюбивой природе, и, трагическое, неотвязное, способное мучить, но не способное переродить, оно убивает так же верно, как раненого в живот — глоток воды. Типично современное же понимание любви (непременно плотской!) как силы, разбивающей живых тварей по парам, вопреки расовым, социальным, семейным, половым и прочим границам, вместе с продиктованным особенностями стиля уравниванием в кадре людей с борзыми и лошадьми, птицами и бабочками приводит Арнольд к интерпретации, одновременно любопытной и в высшей степени отталкивающей. К брачным играм земных обитателей, где иерархия в стае строится на рукоприкладстве, водобоязнь мешает мыться и креститься, самка утверждает свою доминантность, попирая ногой голову самца, а стоны ветра в вереске мешаются с мычащими звуками дежурного вечернего совокупления. К любви без любви, утратив которую только и остается, что, заранее охая и ежась, совершать предписанный ритуал бития невозмутимым челом.